И тогда музыка изменилась, невыносимый свист стал резать барабанные перепонки. Ксатмек застонал от нестерпимой муки и последние остатки разума покинули его. Не помня себя, он разомкнул цепь, открыл ворота и с мечом в руках бросился в зал прежде, чем товарищ успел его остановить. Тотчас же в него вонзилась дюжина клинков, и по его окровавленному телу с рычанием пронеслась ватага ксоталанцев. Их торжествующий вопль наполнил залы и комнаты Техултли.
Стражник, оставшийся в живых, выставил копье и только тут сообразил, что враг в крепости! Острие его копья вонзилось в чей‑то живот, и больше он ничего не видел — удар сабли раскроил ему голову.
Крики и звон оружия разбудили Конана. Он вскочил с постели, схватил меч и, подбежав к двери, распахнул ее настежь. В коридор он вышел как раз в минуту, когда по нему мчался воин Техултли.
— Ксоталанцы! — рычал он. — Они в крепости!
Конан помчался по коридору и наткнулся на Валерию, которая выскочила из своей комнаты.
— Что творится, черт побери? — закричала она.
— Говорят, прорвались ксоталанцы, — сказал он. — И похоже, что это правда.
Втроем они ворвались в тронный зал и зрелище, которое открылось им, было самым кровавым из кошмаров. Около двадцати мужчин и женщин с изображениями белых черепов на груди схватились с людьми Техултли. Женщины обоих кланов бились наравне с мужчинами и пол в зале был усеян мертвыми телами.
Ольмек в одной набедренной повязке бился у подножия своего трона. Таскела прибежала из своих покоев с мечом в руке.
Ксатмек и его напарник были убиты, и поэтому никто не мог объяснить людям Техултли, каким образом враг ворвался в крепость. И тем более никто не мог объяснить причины этой безумной атаки.
Но потери ксоталанцев были большими, а положение более отчаянным, чем полагали их враги. Союзник, покрытый чешуей, был покалечен, Пылающий Череп убит, а один из четырех воинов перед смертью успел сообщить о двух белокожих рубаках, которые укрепили силы неприятеля. Этого было достаточно, чтобы привести их на грань отчаяния и бросить на врагов.
Люди Техултли оправились уже от первого шока, стоившего им нескольких жизней и яростно сражались, а стражники с нижних этажей изо всех сил спешили, чтобы вступить в бой.
Это была битва диких собак, слепая, безжалостная, до последнего вздоха. Все больше ярко‑красных пятен расцветало на пурпурном полу. Трещали столы и кресла из слоновой кости, падали бархатные шторы и тоже окрашивались красным, Это была кровавая кульминация кровавого полувека и все это понимали.
Но исход битвы был предрешен. Люди Техултли, и так вдвое превышающие противника числом, воспрянули духом, когда в бой вступили их светлолицые союзники.
А они ворвались, словно ураган, ломающий молодой лес. Сила Конан превышала силу троих тлацитланцев и ни один из них не мог сравниться с ним в быстроте. В этой людской гуще он двигался с быстротой молнии и сеял смерть, словно волк в овечьем стаде, оставляя за собой груды искалеченных тел.
Рядом с ним с улыбкой на губах сражалась Валерия. Она превосходила силой обычного мужчину, но была много опасней. Меч в ее руке казался живым. Если Конан повергал своих противников тяжестью и силой удара, разбивая головы и выпуская кишки, то Валерия сначала ошеломляла врага своим несравненным искусством фехтования. То один, то другой воин падал с пробитой грудью, не успев даже замахнуться. Конан шел по залу подобно буре, сметающей все на пути, Валерия же казалась призраком. Она постоянно меняла позицию, рубила и колола, а все мечи, направленные в нее, пробивали воздух. Враги умирали, слыша ее издевательский смех.

Черные уставились на них в изумлении. Конан испустил дикий крик и бросился на врагов, как разящая молния. Они падали под его клинком, как спелая пшеница. Зингаранцы с яростными воплями побежали, пошатываясь, через двор и напали на гигантов с кровожадным бешенством. Матросы все еще не пришли в себя окончательно. Они с трудом очнулись от наркотического сна, когда Санча отчаянно трясла их и совала им в руки оружие, и смутно поняли, что она куда‑то завет их. Они поняли не все ее слова, но вида незнакомцев и льющейся крови для них было достаточно.
В мгновение ока двор превратился в поле жестокой битвы и вскоре уже напоминал кровавую бойню. Зингаранцы шатались и падали с ног, однако орудовали мечами с силой и умением. Они выкрикивали проклятия и не обращали никакого внимания на раны, кроме смертельных. Их было гораздо больше, чем черных. Но гиганты показали себя далеко не слабыми противниками. Возвышаясь на нападающими, гиганты производили разрушения зубами и когтями, разрывали людям глотки и кулаками наносили удары, которые разбивали черепа. Перемешавшись в беспорядке с врагами, моряки не могли как следует использовать свои быстроту и ловкость, которые составляли их превосходство. Многие еще были такими отупевшими от наркотического сна, что не уклонялись от наносимых им ударов. Они сражались со слепой свирепостью диких зверей, и были слишком заняты тем, что причиняли смерть, чтобы самим избегать ее. Мечи рубили тела черных, как мясницкие ножи. Визг, вопли и проклятия смешались в отвратительный шум.

Резко обернувшись, я увидел пиктов, которые, на ходу выхватывая оружие, мчались в нашу сторону. Правда, их было всего двое — один уже лежал со стрелой Хакона в горле. Бежавший впереди дикарь метнул копье и с топором в руке ринулся на меня. Не успел я вытащить стрелу, как он оказался так близко, что мне ничего не оставалось, как схватить лук обеими руками и обрушить его на голову врага. Оглушенный пикт пошатнулся, и я успел, отбросив в сторону лук, обнажить клинок. Когда мой противник взмахнул топором, мне удалось перехватить его руку и вонзить меч под ребра дикаря. Третий удар, почти отделивший голову пикта от туловища, поверг его на землю.
Я осмотрелся по сторонам — схватка завершилась, все трое дикарей были мертвы, но и мы понесли серьезные потери. Рядом со мной стоял только Хакон, поразивший своего противника ударом топора. Один лесной страж лежал с разбитой головой, а другой, словно бабочка, был приколот к стволу дерева копьем, пронзившим ему живот. Но нам еще повезло — пикты напали на нас, не издав своего обычного боевого клича. В их лагере наверняка слышали рев мастодонта, и весь последующий шум могли отнести на его счет. Во всяком случае, больше никто из дикарей не появился.