[Пелиас Кофийский]

Сотни легенд слагали о нём у зуагирских шатров; а ведь всего год тому назад пришёл этот человек с далёких, мифических западных земель и менее чем за год стал подлинным вождём всех пустынных племён. Своей несгибаемой волей и талантом умелого полководца ему удалось объединить враждующие племена зуагиров, подчинив их единой воле, и направить их ярость против сатрапий утопающего в роскоши, жестокого и надменного востока. Под его предводительством им удалось разграбить ряд ключевых фортов гордого туранского королевства, приостановив его непрекращающуюся экспансию на запад, и теперь власть над этими древними землями принадлежала только им. Месяц длилось ликование среди пустынных шатров, когда пал форт Акла, самый западный форт туранских земель. Теперь племенам Ханарии и Харамуна не приходилось опасаться прихода затянутых в сталь туранских эмиссаров на земли благодатной Ханарии. Никогда не было у них вождя, подобного этому. Вожди пустынных племён чтили его, словно бога; но грозный вождь во многом оставался загадкой для детей южных пустынь.
Иногда он был бесшабашен и весел, и мог выпить больше вина и обнять больше женщин, нежели несколько сыновей пустыни, вместе взятых; но иногда на него нападала странная задумчивость, и он мог часами смотреть, как ветер веет песками пустыни и ветерок шелестит в листьях пальм. Когда он замирал, становясь похожим на пустынного демона, невольная дрожь охватывала их в его присутствии. В эти моменты зуагиры старались не мешать своему предводителю; они молча обходили его, стараясь не нарушать его уединения; суеверным детям пустыни казалось, что он говорит с богами. Ни один из них не смог бы сказать, о чём сейчас, глядя на простирающуюся в бесконечность пустыню, думал их загадочный вождь.
Имя этого вождя было Конан.

Вряд ли киммериец мог бы и сам объяснить, что он делает здесь, посреди бесплодной пустыни, вместо того, чтобы сжимать в своих объятиях страстную дочь Акобы или попивать вино из ограбленных караванов. Удивительная красота ночи пробралась ему в сердце, пробуждая забытые воспоминания.
Он сидел на брошенном на землю седле, и какие-то неясные, неоформленные мысли блуждали в нём. Он вспоминал свои странствия, подобные сверкающей круговерти, удивительные страны и обычаи, виденные им/мелькающие перед его внутренним взором. Вспоминал суровые горы Киммерии, оставшиеся где-то далеко позади. Перед его внутренним взором словно вставали суровые пики, глубокие лощины, в которых вечно лежала глубокая тень, дикие лица его соплеменников и огромные ели, простоявшие в тени гор бесчисленные столетия. Бесконечной вереницей проносились перед ним призраки прошлого. Вот он видел отца, сжимающего огромный клинок; а затем на фоне звёздного неба возникала его мать, ласково склоняющая над ним свою голову; безумная круговерть стали, крики и вопли умирающих, когда он впервые взошёл на стены Венариума, аквилонской крепости, сжимая в зубах свой мерцающий меч. Путешествие на север; безумные стычки с ванами и гиперборейцами; суровые лица, скрип снега и полыхание стали на широких клинках. Кровь, крики и раны; рабство среди серых домов, сложенных из огромных каменных глыб; его бегство на юг; безумное соревнование с закованными в сталь воинами и волками, сыновьями дикой природы. Заснеженный перевал, через который он очутился в Заморе. Мрак холодного севера, казалось, лёг на его сердце тяжёлой ношей.
И причудливые земли юга, манящие и загадочные, но всегда наполненные жизнью, в отличие от ледяных гор его сурового детства. Вино, женщины, драки, кровь, колдовство и мудрость переплелись здесь в тесный клубок. Он помнил объятия множества женщин; прикосновение многих атласных губ. Нежную, бархатистую кожу; шелковистые пряди волос, спадающие ему на плечо. Помнил их нежные признания и страстные стоны,; помнил их нежные, ласковые слова, произнесённые на прощание. По мере того, как он вспоминал их, казалось, уходила та неизбывная, необъяснимая тоска, которая поселилась в его сердце, сковав его зимней стужей. Помнил золотистые струи вина; шепот ветра в мохнатых головах пальм; крепкие объятия друзей. Воспоминания, казалось, лились ему в душу жарким огнём, постепенно оживляя и заставляя очнуться от многовековой стужи. Они казалось, текли по его жилам, наполняя их свежей жизненной силой; и необъяснимая тоска, вызванная ощущением странной бессмысленности существования сменилась безумной, кипучей жаждой действия. Он вскочил на ноги, полный горячей энергии, готовый действовать, но ещё не знающий, куда приложить свои силы; и в этот момент в пустыне раздался отчаянный, истошный вскрик женщины.