Империя Запада и ее соседи

[Зогар Саг]

Самый знаменитый поединок в истории


Здесь автор изыскания сделает небольшое отступление от плавного течения повествования, и обрушит молнии критики на головы своих коллег-историков.

Величайшим грехом историков всех времен, была вовсе не политическая ангажированность сама по себе. Это общее свойство человека, и придворный песнопевец киммерийского риага тут ничем не отличается от хрониста Кхитайского императора.

Самым большим недостатком историков с тех пор, как сие славное занятие заняло подобающее место среди прочих интеллектуальных занятий, было, как ни парадоксально, неверие в то, что люди прошлого были отличны от его современников.

С течением веков, когда сами историки прошлого становились героями хроник, это особенно заметно.

Авторы сочинений склонны приписывать своим героям, (хотя бы они жили на сотни лет раньше), мотивы и образ мышления, который характерен для их собственной эпохи.

Самые очевидные примеры известны.

Историки, жившие во времена религиозных войн, находят религиозную составляющую в событиях эпохи, когда многобожие было чем-то само собой разумеющимся, а концепты «священной войны» и тем более «кары за богоотступничество» были просто невообразимы.

Современники абсолютистских монархий легко прозревали, прообраз держав своего времени - в любом рыхлом варварском «королевстве».

Жившие в эпоху становления наций и межрасовых войн, склонны придавать национальное и расовое измерение конфликтам, участники которых такими категориями не могли помыслить, даже если сильно напрягли бы голову.

Наконец, рационалисты склонны совершенно отрицать роль сверхъестественного, сводя все либо к массовому помешательству, либо к невероятным явлениям природы, либо к фантазии позднейших хронистов.

При этом, часто глубоко проникая в эпоху, зная мельчайшие подробности, как великих событий, так и быта частных людей, автор будущего, не может вообразить иной морали, иной системы ценностей, чем та, в которой воспитан сам.

Вся эта преамбула нужна для рассказа о событии грандиозном, вошедшем не только в исторические хроники и народную молву, но и в политические трактаты, романы, стихи, живопись, скульптуру, площадные представления и детские игры.

Речь, конечно же, о поединке Луция Децима и Галерана Пуантенского.
Когда голоса членов совета имперской знати разделились так, что ни один из претендентов на престол не получил большинства, страна замерла в напряженном ожидании.

Четвертьвековое мирное правление Кассия грозило перерасти с очередную кровавую гражданскую войну.

И за Луцием, и за Галераном стояла большая военная сила. Оба были властолюбивы, амбициозны по природе своей.

Луций, хотя вслух никогда этого не говорил, по всей видимости, сожалел о своей нерасторопности двадцатипятилетней давности.

Галеран, скорее всего, считал рыцарственный поступок отца, который занял столицу и казнил приспешников Гая, но не стал претендовать на трон, такой же ошибкой.

Никто из них не собирался идти на попятную, и усилия других членов совета, выдвинуть какую-то компромиссную, заведомо слабую кандидатуру, не увенчались успехом.

Тогда в последний раз на подмостки истории выступил Лабрайд, маркграф Гандерландский. Старый киммериец, больше трети века выступавший одним из столпов имперского единства, снова сыграл важную роль.

Всю жизнь Лабрайд был адептом цивилизации, сторонником включения своих соплеменников и других северян в лоно Аквилонской государственности. Обратной стороной этих процессов была уже описанная выше, сильная «варваризация» военного сословия.

Так или иначе, но сославшись на старую киммерийскую «правду», которая была включена в общеимперский свод законов, Лабрайд предложил решить дело поединком.

Оба претендента ухватились за эту мысль.

Этот поединок воспет в таком количестве прозаических и поэтических произведений, возведен на такую высоту, как символ торжества рыцарственного духа, что придется обратиться к сухим мемуарам маркграфа, чтобы понять, что там, собственно, произошло.

Драться договорились боевым оружием, причем новое оружие взамен сломанного не полагалось. Поединок считался законченным в случае капитуляции, или смерти одного из противников. Если боец не мог больше сражаться, его герольды могли, с целью сохранить жизнь своему господину, остановить бой, и это считалось бы поражением.

После нескольких неудачных попыток поразить соперника в конном бою, Луций сломал копье о щит Галерана. Тогда, рискуя жизнью, он, безоружный, близко подъехал к Галерану, и вцепившись в того железной хваткой, вырвал из седла, после чего оба упали на землю. Потом Луций дал оглушенному падением Галерану подняться, и они схватились на мечах. Яростная рубка не могла быть слишком долгой. В итоге Луций сумел ранить Галерана в лицо, сбил с него шлем и наконец, опрокинул того навзничь.

Наступив ногой на руку Галерана, которой тот тянулся за последним своим оружием – кинжалом, Луций приставил меч к горлу противника и потребовал от пуантенца сдаться и признать его своим законным повелителем.

Галеран отбросил попытки достать оружие.

Луций помог ему подняться, и после этого Галеран, признавая свое поражение, сам преклонил колено и склонил голову перед новым императором Аквилонии.

Все не заняло и четверти часа, вопреки последующим поэтическим переложениям, согласно которым, герои сражались от рассвета до заката.

Уже через несколько часов противники пировали вместе.

В последующие двадцать лет правления Луция, Галеран будет его ближайшим соратником, и просто другом. Никакой обиды за поражение пуантенец не затаил.

Именно тут на арену обычно выступают всевозможные скептики, которые извели бутыли чернил и желчи. И все только чтобы с ужасающим остроумием и начитанностью, обосновать точку зрения, будто рыцарские идеалы всегда и везде были не более, чем словесной мишурой. Таким писателям вечно хочется найти какую-то хитрую политическую подоплеку, отыскать (или домыслить) циничный заговор там, где, в самом деле, имел место благородный поступок.

Но ничего подобного в истории про поединок Луция и Галерана изобразить не получается.

Они сошлись в честном бою, и побежденный признал победителя лучше себя. Это никак не унизило достоинство Галерана. О Луции он всю жизнь говорил с уважением и восхищением.

Титул больше никогда на ордалионе не разыгрывался, но сам по себе поединок на века определил многое в жизни стран Запада.

Наступил второй Золотой Век рыцарства. Рыцарями будут считать себя все знатные, а многие простолюдины будут тянуться к этому званию. Или хотя бы подражать рыцарям.

Сразу отметим важность состоявшейся дуэли для законотворчества и морали будущих столетий. Старая «варварская» мысль, что боги выступают на стороне достойнейших, и потому победитель окажется прав в их глазах, неплохо научилась сосуществовать с хитросплетениями имперского законодательства.

Ордалион останется одной из основ судебной системы Империи до новейших времен, хотя со временем его будут стараться смягчить всевозможными ограничениями. А уж культура дуэлей доживет в Аквилонии не то, что до эпохи телеграфов и железных дорог, но и до появления гражданской авиации и ламповых вычислительных машин.

Прямые же последствия победы Луция современники почувствовали сразу.

Невероятная популярность, которую приобрел новый император после своей славной победы, позволила ему долгое время игнорировать все, продолжавшие существовать, проблемы в устройстве Империи.

С первого дня на троне Луций заявил, что его правление не будет напоминать тихие времена Кассия. Своего предшественника Луций всемерно уважал, его реформы не были подвергнуты ревизиям и даже сомнению, как это нередко бывает. Большинство толковых государственных мужей, служивших Кассию, остались на своих местах.

Но Луций был человеком войны. Свое предназначение он видел в расширении и укреплении границ Империи.

Как султан Кесем объявил о том, что все земли, которых коснулось копыто гирканского коня, должны принадлежать Турану, так и Луций провозгласил возвращение всех утерянных в Эпоху Варваров, земель.

Все его правление пройдет в войнах, иногда захватнических, иногда оборонительных. Иногда неудачных, иногда триумфальных.

Долгие годы командовавший имперскими войсками в Боссонии, Луций очень хорошо знал о кратно возросшей силе Лигурийского Союза.
Времена набегов дикарей с примитивным бронзовым оружием остались в далеком прошлом. Лигурийцы (будем так звать все население страны, имевшей причудливое внутреннее устройство) претендовали не только на Зингару, но и кажется, планировали уничтожить Боссонию как таковую.

C Севера нависала Киммерия, нисколько не похожая на свою историческую предшественницу.

Давно утерянное восточное побережье Хорота, исконно аргосские земли, принадлежали теперь шемитизированным потомкам гирканской династии Арулада, которые зависели от Стигии. Большая часть Шема стала стигийской. Вообще мощь южной державы выросла беспрецедентно.
Туранская конница впервые за многие десятилетия появилась на границах старого хайборийского мира.

Но, конечно же, главным врагом виделась асиризированная Немедия, которая просто бурлила воинственными настроениями.

Все это можно охарактеризовать как угрозы, которые Аквилония должна была отразить.

Но не будем следовать за аквилонской исторической традицией, которая полна самой беззастенчивой пропаганды.

Справедливость требует добавить, что и саму страну, сохранившую слово «Империя» в названии, и ее грозного правителя, обуревали амбиции, отчасти основанные на старой как мир жажде славы и могущества. А отчасти черпавшие истоки в ощущении собственной избранности Солнечным Богом, который в аквилонской версии давно уже стал богом легионов, ратных побед, императорских триумфов.